Вы нас мучаете, работать мешаете!
Тогда он согласился; тихо плача, снял пиджак, мы откатили рукав его
праздничной жениховской сорочки и впрыснули ему морфий. Врач ушел к умершей,
якобы ей помогать, а я задержался возле конторщика. Морфий помог быстрее,
чем я ожидал. Конторщик через четверть часа, все тише и бессвязнее жалуясь и
плача, стал дремать, потом заплаканное лицо уложил на руки и заснул. Возни,
плача, шуршания и заглушенных воплей он не слышал.
- Послушайте, коллега, ехать опасно. Вы можете заблудиться, - говорил
мне врач шепотом в передней. - Останьтесь, переночуйте...
- Нет, не могу. Во что бы то ни стало уеду. Мне обещали, что меня
сейчас же обратно доставят.
- Да они-то доставят, только смотрите...
- У меня трое тифозных таких, что бросить нельзя. Я их ночью должен
видеть.
- Ну, смотрите...
Он разбавил спирт водой, дал мне выпить, и я тут же в передней счел
кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на сердце немного счежилась. Я в
последний раз пришел в спальню, поглядел на мертвую, зашел к конторщику,
оставил ампулу морфия врачу и, закутанный, ушел на крыльцо.
Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факел метался.
- Дорогу-то вы знаете? - спросил я, кутая рот.
- Дорогу-то знаем, - очень печально ответил возница (шлема на нем уже
не было), - а остаться бы вам переночевать...
Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не хочет ехать.
- Надо остаться, - прибавил и второй, держащий разъяренный факел, - в
поле нехорошо-с.
- Двенадцать верст... - угрюмо забурчал я, - доедем. У меня тяжело
больные - и полез в санки.
Каюсь, я не добавил, что одна мысль остаться во флигеле, где беда, где
я бессилен и бесполезен, казалась мне невыносимой.
Возница безнадежно плюхнулся на облучок, выровнялся, качнулся, и мы
проскочили в ворота. Факел исчез, как провалился, или же потух. Однако через
минуту меня заинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что не
только факела нет, но Шалометьево пропало со всеми строениями, как во сне.
Меня это неприятно кольнуло.
- Однако это здорово... - не то подумал, не то забормотал я. Нос на
минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошо было. Весь мир свился в
клубок, и его трепало во все стороны.
Проскочила мысль - а не вернуться ли? Но я ее отогнал, завалился
поглубже в сено на дно саней, как в лодку, съежился, глаза закрыл. Тотчас
выплыл зеленый лоскут на лампе и белое лицо. Голову вдруг осветило: "Это
перелом оснований черепа... да, да, да... Ага-га... именно так!" загорелась
уверенность, что это правильный диагноз. Осенило. Ну, а к чему? Теперь не к
чему, да и раньше не к чему было. Что с ним сделаешь! Как ужасная судьба!
Как нелепо и страшно жить на свете! Что теперь будет в доме агронома? Даже
подумать тошно и тоскливо! Потом себя стало жаль: жизнь моя какая трудная.
Люди сейчас спят, печки натопили, а я опять и вымыться не мог. Несет меня
вьюга, как листок. Ну вот, я домой приеду, а меня, чего доброго, опять
повезут куда-нибудь. Вот воспаление легких схвачу и сам помру здесь... Так,
разжалобив самого себя, я и провалился в тьму, но сколько времени в ней
пробыл, не знаю. Ни в какие бани я не попал, а стало мне холодно. И все
холоднее и холоднее.
Когда я открыл глаза, увидел черную спину, а потом уже сообразил, что
мы не едем, а стоим.
- Приехали? - спросил я, мутно тараща глаза.
Черный возница тоскливо шевельнулся, вдруг слез, мне показалось, что
его вертит во все стороны... и заговорил без всякой почтительности:
- Приехали... Людей-то нужно было послушать... Ведь что же это такое! И
себя погубим и лошадей...
- Неужели дорогу потеряли? - У меня похолодела спина.
- Какая тут дорога, - отозвался возница расстроенным голосом, - нам
теперь весь белый свет дорога. Пропали ни за грош... Четыре часа едем, а
куда...