Мело как будто полегче. Косо, в одном налравлении, в
правую щеку. Пожарный горой заслонял от меня круп первой лошади. Взяли
лошади действительно бодро, вытянулись, и саночки пошли метать по ухабам. Я
залался в них, сразу согрелся, подумал о крупозном воспалении, о том, что у
девушки, может быть, треснула кость черепа изнутри, осколок в мозг
вонзился...
- Пожарные лошади? - спросил я сквозь баралий воротник.
- Угу... гу... - пробурчал возница, не оборачаясь.
- А доктор что ей делал?
- Да он... гу, гу... он, вишь ты, на венерические болезни выучился...
угу... гу...
- Гу... гу... - загремела в перелеске вьюга, потом свистнула сбоку,
сыпанула... Меня начало качать, качало, качало... пока я не оказался в
Сандуновских банях в Москве. И прямо в шубе, в раздевальне, и испарина
покрыла меня. Затем загорелся факел, напустили холоду, я открыл глаза,
увидел, что сияет кровавый шлем, подумал, что пожар... затем очнулся и
понял, что меня привезли. Я у порога белого здания с с колоннами, видимо,
времен Николая I. Глубокая тьма кругом, а встретили меня пожарные, и пламя
танцует у них над головами. Тут же я извлек из щели шубы часы, увидел -
пять. Ехали мы, стало быть, не час, а два с половиной.
- Лошадей мне сейчас же обратно дайте,- сказал я.
- Слушаю,- ответил возница.
Полусонный и мокрый, как в компрессе, под кожаной курткой, я вошел в
сени. Сбоку ударил свет лампы, полоса легла на крашеный пол. И тут выбежал
светловолосый юный человек с затравленными глазами и в брюках со
свежезаутюженной складкой. Белый галстук с черными горошинами сбился у него
на сторону, манишка выскочила горбом, но пиджак был с иголочки, новый, как
бы с металлическими складками.
Человек взмахнул руками, вцепился в мою шубу, потряс меня, прильнул и
стал тихонько выкрикивать:
- Голубчик мой... доктор... скорее... умирает она. Я убийца.- Он глянул
куда-то вбок, сурово и черно раскрыл глаза, кому-то сказал: - Убийца я, вот
что.
Потом зарыдал, ухватился за жиденькие волосы, рванул, и я увидел, что
он по-настоящему рвет пряди, наматывая на пальцы.
- Перестаньте,- сказал я ему и стиснул руку.
Кто-то повлек его. Выбежали какие-то женщины.
Шубу кто-то с меня снял, повели по праздничным половичкам и привели к
белой кровати. Навстречу мне поднялся со стула молоденький врач. Глаза его
были замучены и растеряны. На миг в них мелькнуло удивление, что я так же
молод, как и он сам. Вообще мы были похожи на два портрета одного и того же
лица, да и одного года. Но потом он обрадовался мне до того, что даже
захлебнулся.
- Как я рад... коллега... вот... видите ли, пульс падает. Я,
собственно, венеролог. Страшно рад, что вы приехали...
На клоке марли на столе лежал шприц и несколько ампул с желтым маслом.
Плач конторщика донесся из-за двери, дверь прикрыли, фигура женщины в белом
выросла у меня за плечами. В спальне был полумрак, лампу сбоку занавесили
зеленым клоком. В зеленоватой тени лежало на подушке лицо бумажного цвета.
Светлые волосы прядями обвисли и разметались. Нос заострился, и ноздри были
забиты розоватой от крови ватой.
- Пульс...- шепнул мне врач.
Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом положил пальцы и
вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться,
тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда
я в упор видел смерть. Я ее ненавижу. Я успел обломать конец ампулы и
насосать в свой шприц жирное масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул
под кожу девичьей руки напрасно.
Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась, потом обвисла,
тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя
нитка пропала у меня под пальцами.
- Умерла, - сказал я на ухо врачу.
Белая фигура с седыми волосами повалилась на ровное одеяло, припала и
затряслась.
- Тише, тише, - сказал я на ухо этой женщине в белом, а врач
страдальчески покосился на дверь.
- Он меня замучил, - очень тихо сказал врач.
Мы с ним сделали так: плачущую мать оставили в спальне, никому ничего
не сказали, увели конторщика в дальнюю комвату.
Там я ему сказал:
- Если вы не дадите себе впрыснуть лекарство, мы ничего не можем
делать.