Демьян Лукич может и отлучиться или заболеть, а
акушерки у нас все могут, кроме одного: зубов они, извините, не рвут, не их
дело.
Стало быть... Я помню прекрасно румяную, но исстрадавшуюся физиономию
передо мной на табурете. Это был солдат, вернувшийся в числе прочих с
развалившегося фронта после революцви. Отлично помню и здоровеннейший,
прочно засевший в челюсти крепкий зуб с дуплом. Щурясь с мудрым выражением и
озабоченно покрякивая, я наложил щипцы на зуб, причем, однако, мне отчетливо
вспомнился всем известный рассказ Чехова о том, как дьячку рвали зуб. И тут
мне впервые показалось, что рассказ этот нисколько не смешон.
Во рту громко хрустнуло, и солдат коротко взвыл: - Ого-о!
После этого под рукой сопротивление прекратилось, и щипцы выскочили изо
рта с зажатым окровавленным и белым предметом в них. Тут у меня екнуло
сердце, потому что предмет это превосходил по объему всякий зуб, хотя бы
даже и солдатский коренной. Вначале я ничего не понял, но потом чуть не
зарыдал: в щипцах, правда, торчал и зуб с длиннейшими корнями, но на зубе
висел огромный кусок ярко белой неровной кости.
"Я сломал ему челюсть " - подумал я, и ноги мои подкосились.
Благословляя судьбу за то, что ни фельдшера, ни акушерок нет возле меня, я
воровским движением завернул плод моей лихой работы в марлю и спрятал в
карман. Солдат качался на табурете, вцепившись одной рукой в ножку
акушерского кресла, а другою - в ножку табурета, и выпученными, совершенно
ошалевшими глазами смотрел на меня. Я растерянно ткнул ему стакан с
раствором марганцевокислого кали и велел:
- Полощи.
Это был глупый поступок. Он набрал в рот раствор, а когда выпустил его
в чашку, тот вытек, смешавшись с алою солдатской кровью, по дороге
превращаясь в густую жидкость невиданного цвета. Затем кровь хлынула изо рта
солдата так, что я замер. Если бы я полоснул беднягу бритвой по горлу, вряд
ли она текла бы сильнее. Отставив стакан с калием, я набрасывался на солдата
с комками марли и забивал зияющую в челюсти дыру. Марля мгновенно
становилась алой, и, вынимая ее, я с ужасом видел, что в дыру эту можно
свободно поместить больших размеров сливу ренклод.
"Отделал я солдата на славу", - отчаянно думал я и таскал длинные
полосы марли из банки. Наконец кровь утихла, и я вымазал яму в челюсти
йодом.
- Часа три не ешь ничего, - дрожащим голосом сказал я своему пациенту.
- Покорнейше вас благодарю, - отозвался солдат, с некоторым изумлением
глядя в чашку, полную его крови.
- Ты, дружок, - жалким голосом сказ я, - ты вот чего... ты заезжай
завтра или послезавтра показаться мне. Мне... видишь ли... нужно будет
посмотреть... У тебя рядом еще зуб подозрительный... Хорошо?
- Благодарим покорнейше, - ответил солдат хмуро и удалился, держась за
щеку, а я бросился в приемную и сидел там некоторое время, охватив голову
руками и качаясь, как от зубной у самого боли. Раз пять я вытаскивал из
кармана твердый окровавленный ком и опять прятал его.
Неделю жил я как в тумане, исхудал и захирел.
"У солдата будет гангрена, заражение крови... Ах, черт возьми! Зачем я
сунулся к нему со щипцами?"
Нелепые картины рисовались мне. Вот солдата начинает трясти. Сперва он
ходит, рассказывает про Керенского и фронт, потом становится все тише. Ему
уже не до Керенского. Солдат лежит на ситцевой подушке и бредит. У него 40.
Вся деревня навещает солдата. А затем солдат лежит на столе под образами с
заострившимся носом.
В деревне начинаются пересуды.
"С чего бы это?"
"Дохтур зуб ему вытаскал..."
"Вот оно што..."
Дальше - больше. Следствие. Приезжает суровый человек:
"Вы рвали зуб солдату?"
"Да... я".
Солдата выкапывают. Суд. Позор. Я - причина смерти. И вот я уже не
врач, а несчастный, выброшенный за борт человек, вернее, бывший человек.
Солдат не показывался, я тосковал, ком ржавел и высыхал в письменном
столе.