То в виде
мокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб
полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за тьму отцов на
ребятах, с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме того, он
проскальзывал и незамеченным мною. Ах, - ведь я был со школьной парты!
И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в
костях и в мозгу.
Я узнал многое.
- Перетирку велели мне тогда делать.
- Черной мазью?
- Черной мазью, батюшка, черной...
- Накрест? Сегодня - руку, завтра - ногу?..
- Как же. И как ты, кормилец, узнал? (льстиво) .
"Как же не узнать? Ах, как не узнать. Вот она - гумма! "
- Дурной болью болел?
- Что вы! У нас и в роду этого не слыхивали.
- Угу... Глотка болела?
- Глотка-то? Болела глотка. В прошлом годе.
- Угу... А мазь давал Леонтнй Леонтьевич?
- Как же! Черная, как сапог.
- Плохо, дядя, втирал ты мазь. Ах, плохо! ..
Я расточал бесчисленные кило серой мази. Я много, много выписывал
иодистого калия и много извергал страстных слов. Некоторых мне удавалось
вернуть после первых шести втираний. Нескольким удалось, хотя большей частью
и неполностью, провести хотя бы первые курсы впрыскиваний. Но большая часть
утекала у меня из рук, как песок в песочных часах, и я не мог разыскать их в
снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис тем и был страшен, что
он не был страшен. Вот почему в начале этого моего воспоминания я и привел
ту женшину с черными глазами. И вспомнил я ее с каким-то теплым уважением
именно за ее боязнь. Но она была одна!
x x x
Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когда
окончится мой срок и я вернусь в уннверситетский город, и там станет легче в
моей борьбе.
В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла женщина
молодая и очень хорошая собою. На руках она несла закутанного ребенка, а
двое ребят, ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку,
выступавшую из-под полушубка, появились за нею.
- Сыпь кинулась на ребят, - сказала краснощекая бабенка важно.
Я осторожно коснулся лба девочки, держащейся за юбку. И она скрылась в
ее складках без следа. Необыкновенно мордастого Ваньку выудил с другой
стороны. Коснулся и его. И лбы у обоих были не жаркие, обыкновенные.
- Раскрой, миленькая, ребенка.
Она раскрыла девочку. Голенькое тельце было усеяно не хуже, чем небо в
застывшую морозную ночь. С ног до головы сидела пятнами розеола и мокнущие
папулы. Ванька вздумал отбиваться и выть. Пришел Демьян Лукич и мне помог...
- Простуда, что ли? - сказала мать, глядя безмятежными глазами.
- Э-х-эх, - простуда, - ворчал Лукич и жалостливо и брезгливо кривя рот.
- Весь Коробовский уезд у них так простужен.
- А с чего ж это? - спрашивала мать, пока я разглядывал ее пятнистые
бока и грудь.
- Одевайся, - сказал я.
Затем присел к столу, голову положил иа руку и зевнул. (Она приехала ко
мне одной из последних в этот день, и номер ее был 96) . Потом я заговорил:
- У тебя, тетка, а также у твоих ребят "дурная боль". Опасная, страшная
болезнь. Вам всем сейчас же нужно начинать лечиться и лечиться долго.
Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубых
бабьих глазах. Она повернула младенца, как полено на руках, тупо поглядела
на ножки и спросила:
- Скудова же это?
Потом криво усмехнулась.
- Скудова - не интересно, - отозвался я, закуривая пятидесятую папиросу
за этот день, - другое ты лучше спроси, что будет с твоими ребятами, если не
станешь лечить.
- А что? Ничаво не будет, - ответила она и стала заворачивать младенца
в пеленки.
У меня перед глазами лежали часы на столике. Как сейчас помню, что
поговорил я не более трех минут и баба зарыдала. И я очень был рад этим
слезам, потому что только благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими и
пугающими словами, стала возможна дальнейшая часть разговора:
- Итак, они остаются.