Прозрачные
капли все падали и падали на белую марлю.
- Пелагея Ивановна, пульс?
- Хорош.
Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила> та безжизненно,
как плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
- Спит.
...............................................................
...............................................................
Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях.
Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и
похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца
погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его
безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг
не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
- Жив... жив - бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на
подушку.
И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам
ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину
за плечо и говорит:
- Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать
чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец
уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и
не прерывается тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается
папироской, щурится от дыма, кашляет.
- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.
Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но
на лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно
радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в
тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк
сомнения.
- Посмотрим еще, что будет дальше, - говорю я.
Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.
- Что же может быть? Все благополучно.
Я неопределенно бормочу что-то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется
сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время
операции... Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так
неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда
он даст знать о себе - сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не
заговаривать на эту тему.
- Ну мало ли что, - говорю я, - не исключена возможность заражения, -
повторяю я первую попавшуюся фразу из какого-то учебника.
- Ах, э-это! - спокойно тянет Анна Николаевна - ну, даст бог, ничего не
будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.
Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в
пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице "Опасности поворота"
Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая
страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места
сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете
лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
"Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но
только нужно читать, читать, побольше... читать..."
Пропавший глаз
Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самому дому. И так
же, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, и так же тоскливо никли
желтые последние листья на березах. Ничто не изменилось, казалось бы,
вокруг. Но я сам сильно изменился. Буду же в полном одиночестве праздновать
вечер воспоминаний...
И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и поглядел в зеркало. Да,
разница велика. Год назад в зеркале, вынутом из чемодана, отразилось бритое
лицо. Косой пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор
исчез. Волосы были закинуты назад без особых претензий.