- А вдруг сделается?.. А?..
- Я сам не пойму, - вполголоса сказал я Пелагее Ивановне, - судя по
тому, что она рассказывала, должно у нее быть заражение, однако же, ничего
нет.
- Ничего нет, - как эхо откликнулась Пелагея Ивановна.
Мы еще несколько минут шептались с женщиной о разных сроках, о разных
интимных вещах, и женщина получила от меня наказ ездить в больницу.
Теперь я смотрел на женщину и видел, что это человек, перешибленный
пополам. Надежда закралась в нее, потом тотчас умирала. Она еще раз
всплакнула и ушла темной тенью. С тех пор меч повис над женщиной. Каждую
субботу беззвучно появлялась в амбулатории у меня. Она очень осунулась,
резче выступили скулы, глаза запали и окружились тенями. Сосредоточенная
дума оттянула углы ее губ книзу. Она привычным жестом разматывала платок,
затем мы уходили втроем в палату. Осматривали ее.
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней. Тогда она
стала отходить понемногу. Живой блеск зарождался в глазах, лицо оживало,
расправлялась стянутая маска. Наши шансы росли. Таяла опасность. На
четвертую субботу я говорил уже уверенно. За моими плечами было около 90% за
благополучный исход. Прошел с лихвой первый 21-дневный знаменитый срок.
Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием.
Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в
последний раз ощупал железы, я сказал женщине:
- Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это - счастливый
случай.
- Ничего не будет?! - спросила она незабываемым голосом.
- Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как она
поклонилась низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунта
масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И
очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне
приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию,
черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей
на нем росой.

x x x

К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную
на четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткой в
этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был тот -
со звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным
исключением: она боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную
керосиновой лампой работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны,
Демьяна Лукича и меня) .
В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни,
я стал искать "его". Осенние вечера длинны. В докторской квартире жарки
голландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своей
лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучался
косой дождь, потом незаметно превратился в безэвучный снег. Долгие часы я
сидел и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мной
тысячами и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этих колоннах
людей я искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные, скучные:
"Brоnchitis", "Laryngitis"...? еще и еще... Но вот он! "Lues 3". И сбоку
размашистым почерком, привычной рукой выписано:
Rp. Ung. Hydrarg. ciner. 3,0 Д. т. д.
Вот она - "черная мазь".
Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катарры и вдруг прерываются...
вновь "Lues"...
Больше всего было пометок именно о вторичном люесе.
Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал
графу "лечение".
Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые на
чердаке, фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Я
начал понимать чудовищные вещн.
Позвольте, а где же пометки о первичной яэве? Что-то не видно.