Зеркало это показало
то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа
с подбитым как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было виновато -
на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой
тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне
вспомнилась книга в желтом переплете с надписью "Сахалин". Там были
фотографии разных мужчин.
"Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я, - десять лет...
Какая все-таки оригинальная жизнь у меня на необитаемом острове. Нужно идти
добриться..."
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний
грохот с верхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор
добриваться. Это было около трех часов дня. А добрился я в девять вечера.
Никогда, сколько я заметил, такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в
кустах, не приходят в одиночку. Лишь только я взялся за скобку двери на
своем крыльце, как лошадиная морда показалась в воротах, телегу, облепленную
грязью, сильно тряхнуло. Правила баба и тонким голосом кричала:
- Н-но, лешай!
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка.
Конечно, у него оказалась переломленная нога, и вот два часа мы с
фельдшером возились, накладывая гипсовую повязку на мальчишку, который выл
подряд два часа. Потом обедать нужно было, потом лень было бриться, хотелось
что-нибудь почитать, а там приползли сумерки, затянуло и, и я, скорбно
морщась, добрился. Но так как зубчатый "Жиллет" пролежал позабытым в мыльной
воде - на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, как память о весенних
родах у моста.
Да... бриться два раза в неделю было ни к чему. Порою нас заносило
вовсе снегом, выла несусветная метель, мы по два дня сидели в Мурьевской
больнице, не посылали даже в Вознесенск за девять верст за газетами, и
долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так
жадно, как в детстве жаждал куперовского "Следопыта". Но все же английские
замашки не потухли вовсе на мурьевском необитаемом острове, и время от
времени я вынимал из черного футлярчика блестящую игрушку и вяло брился,
выходил гладкий и чистый, как гордый островитянин. Жаль лишь, что некому
было полюбоваться на меня.
Позвольте... да... ведь был и еще случай, когда, помнится, вынул бритву
и только что Аксинья принесла в кабинет выщербленную кружку с кипятком, как
в дверь грозно застучали и выэвали меня. И мы с Пелагеей Ивановной уехали в
страшную даль, закутанные в бараньи тулупы, пронеслись, как черный призрак,
состоящий из коней, кучера и насквозь взбесившийся белый океан. Вьюга
свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все к черту исчезло, и я
испытывал знакомое похолодание где-то в области солнечного сплетения при
мысли, что собьемся мы с пути в этой сатанинской вертящейся мгле и пропадем
за ночь все. И Пелагея Ивановна, и кучер, и лошади, и я. Еще, помню,
возникла у меня дурацкая мысль о том, что когда мы будем замерзать и вот нас
наполовину занесет снегом, я и акушерке, и себе, и кучеру впрысну морфий...
Зачем?.. А так, чтобы не мучиться "Замерзнешь ты, лекарь, и без морфия
превосходнейшим образом, - помнится, отвечал мне сухой и здоровый голос, -
ништо тебе..." У-гу-гу!.. Ха-ссс!.. - свистала ведьма, и нас мотало, мотало
в санях... Ну, напечатают там в столичной газете на задней странице, что
вот, мол, так и так, погибли при исполнении служебных обязанностей лекарь
такой-то, а равно Пелагея Ивановна с кучером и парою коней. Мир праху их в
снежном море. Тьфу... что в голову лезет, когда тебя так называемый долг
службы несет и несет...
Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село Грищево, где я стал
производить второй поворот на ножку в моей жизни. Родильница была жена
деревенского учителя, и пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при
свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом, слышно было, как за
дощатой дверью стонал и мотался по черной половине избы муж.