путаный рецепт... - пробормотал я и уставился на
слово "morphini...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах,
да... четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раствор
морфия?... Зачем?!
Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами,
вялым и разгонистым почерком было написано:
"11 февраля 1918 года.
Милый коллега!
Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко и
нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого,
кроме Вас.
Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе и
сравнительно недалеко от меня.
Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мне
поскорее. Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, я
вам поверю... А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можно
спастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о
содержании этого письма".
- Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурную
сиделку... Как ее зовут?.. Ну, забыл... Одним словом, дежурную, которая мне
письмо принесла сейчас. Поскорее!
- Счас.
Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял на
облезшей кошке, послужившей материалом для Воротника.
- Кто привез письмо?
- А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал, говорит.
- Гм... ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку напишу
главному врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните.
- Хорошо.
Моя записка главному врачу:
"13 февраля 1918 года.
Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил письмо от моего товарища
по университету доктора Полякова. Он сидит на Гореловском, моем бывшем
участке в полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Считаю своим
долгом съездить к нему. Если разрешите, я завтра сдам на один день отделение
доктору Родовичу и съезжу к Полякову. Человек беспомощен.
Уважающий вас
д-р Бомгард".
Ответная записка главного врача:
"Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте.
Петров".
Вечер я провел над путеводителем по железным дорогам. Добраться до
Горелова можно было таким образом: Завтра выехать в два часа дня с
московским почтовым поездом, проехать 30 верст по железной дороге,
высадиться на станции Н., а от нее двадцать две версты поехать на санях до
Гореловской больницы.
"При удаче я буду в Горелове завтра ночью, - думал я, лежа в постели -
Чем он заболел? Тифом, воспалением легких? Ни тем, ни другим... Тогда бы он
и написал просто: "Я заболел воспалением легких". А тут сумбурное, чуть-чуть
фальшивое письмо... "Тяжко и нехорошо заболел..." Чем? Сифилисом? Да,
несомненно, сифилисом. Он в ужасе... он скрывает... он боится... Но на каких
лошадях, интересно знать, я со станции поеду в Горелово? Плохой номер
выйдет, как приедешь на станцию в сумерки, а добраться-то будет и не на
чем... Ну, нет. Уж я найду способ. Найду у кого-нибудь лошадей на станции.
Послать телеграмму, чтоб он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придет
через день после моего приезда... Она ведь по воздуху в Горелово не
перелетит. Будет лежать на станции, пока не случится оказия. Знаю я это
Горелово. О, медвежий угол!"
Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге света от лампы, и
рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков,
пепельница. Я ворочался на скомканной простыне, и досада рождалась в душе.
Письмо начало раздражать меня.
В самом деле: если ничего острого, а скажем, сифилис, то почему же он
не едет сюда сам? Почему я должен нестись через вьюгу к нему? Что я в один
вечер вылечу его от люеса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак!
Он на два года моложе меня. Ему 25 лет... "Тяжко..." Саркома? Письмо
нелепое, истерическое.