Я пощупал пульс и дрогнул, пульс исчезал под пальцами,
тянулся и срывался в ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянулась
рука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече, чтобы впрыснуть
камфору. Тут раненый расклеил губы, причем, на них показалась розоватая
кровавая полоска, чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил:
- Бросьте камфару. К черту.
- Молчите, - ответил ему хирург и толкнул желтое масло под кожу.
- Сердечная сумка, надо полагать, задета, - шепнула Марья Власьевна,
цепко взялась за край стола и стала всматриваться в бесконечные веки
раненого (глаза его были закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката,
все ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точно
ртутный, пот росой выступал на тенях.
- Револьвер? - дернув щекой, спросил хирург.
- Браунинг, - пролепетала Марья Власьевна.
- Э-эх, - вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и вдруг, махнув
рукой, отошел.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то глаза мелькнули за
плечом. Подошел еще один врач.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать
липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он давился
комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные
или ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненно
сморщилась, вздохнула.
- Доктора Бомгарда... - еле слышно сказал Поляков.
- Я здесь, - шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у самых его губ.
- Тетрадь вам... - хрипло и еще слабее отозвался Поляков.
Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в темь
потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки,
белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси,
потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу.
Доктор Поляков умер.
x x x
Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому что городок спит и
току электрического много. Все молчит, а тело Полякова в часовне. Ночь.
На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат вскрытый конверт и
листок. На нем написано:
"Милый товарищ!
Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это безнадежно. И
мучиться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других
предостерегаю. Будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды
кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вам
дарю. Вы всегда казались мне человеком пытливым и любителем человеческих
документов. Если интересует вас, прочтите историю моей болезни.
Прощайте. Ваш С. Поляков".
Приписка крупными буквами:
"В смерти моей прошу никого не винить.
Лекарь Сергей Поляков.
13 февраля 1918 года".
Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей в черной
клеенке. Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половине
краткие записи, вначале карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в
конце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком
небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.
x x x
"... 7 год?, 20-го января.
... и очень рад. И слава богу: чем глупее, тем лучше. Видеть людей не
могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. Но онн
ведь ничем не тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили по
земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратники
ополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, это
неинтересно никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгарде. Иванов
выбрал Архангельскую губернию (дело вкуса), а Бомгард, как говорила
фельдшерица, сидит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня в
Горелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать людей.
21 января.
Вьюга.