Я хотел удержать его за ремень, но рука отказалась работать,
и распухший, осточертевший мой спутник с книжками и всяким барахлом
плюхнулся прямо на траву, шарахнув меня по ногам.
- Эх ты, Госпо... - начал возница испуганно, но я никаких претензий не
предчявлял - ноги у меня были все равно хоть выбрось их.
- Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух
крыльями. - Эй, доктора привез!
Тут в темных стеклах фельдшерского домика показались лица, прилипли к
ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылял по траве ко мне человек в
рваненьком пальтишке и сапожишках. Он почтительно и торопливо снял картуз,
подбежал на два шага ко мне, почему-то улыбнулся стыдливо и хриплым голоском
приветствовал меня:
- Здравствуйте, товарищ доктор.
- Кто вы такой? - спросил я.
- Егорыч я, - отрекомендовался человек, - сторож здешний. Уж мы вас
ждем, ждем...
И тут же он ухватился за чемодан, вскинул его на плечо и понес. Я
захромал за ним, безуспешно пытаясь всунуть руку в карман брюк, чтобы вынуть
портмоне.
Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен
огонь. Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится, еще в Москве давал себе
слово держать себя солидно. Мой юный вид отравлял мне существование на
первых шагах. Каждому приходилось представляться:
- Доктор такой-то.
И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:
- Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.
- Нет, я кончил, - хмуро отвечал я и думал "очки мне нужно завести, вот
что". Но очки было заводить не к чему, глаза у меня были здоровые, и ясность
их еще не была омрачена житейским опытом. Не имея возможности защищаться от
всегдашних снисходительных и ласковых улыбок при помощи очков, я старался
выработать особую, внушающую уважение, повадку. Говорить пытался размеренно
и веско, порывистые движения по возможности сдержать, не бегать, как бегают
люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить. Выходило все
это, как теперь, по прошествии многих лет, понимаю, очень плохо.
В данный момент я этот свой неписаный кодекс поведения нарушил. Сидел,
скорчившись, сидел в одних носках, и не где-нибудь в кабинете, а сидел в
кухне и, как огнепоклонник, вдохновенно и страстно тянулся к пылающим в
плите березовым поленьям. На левой руке у меня стояла перевернутая дном
кверху кадушка, и на ней лежали мои ботинки, рядом с ними ободранный,
голокожий петух с окровавленной шеей, рядом с петухом его разноцветные перья
грудой. Дело в том, что еще в состоянии окоченения я успел произвести целый
ряд действий, которых потребовала сама жизнь. Востроносая Аксинья, жена
Егорыча, была утверждена мною в должности моей кухарки. Вследствие этого и
погиб под ее руками петух. Его я должен был счесть. Я со всеми
перезнакомился. Фельдшера звали Демьян Лукич, акушерок - Пелагея Ивановна и
Анна Николаевна. Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью
убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При этом с тою же
ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих
блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе неизвестно. Я их не
только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видел.
- Гм, - очень многозначитально промычал я, - однако у вас
инструментарий прелестный. Гм...
- Как же-с, - сладко заметил Демьян Лукич, - это все стараниями вашего
предшественника Леопольда Леопольдовича. Он ведь с утра до вечера
оперировал.
Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел на зеркальные
сияющие шкафики.
Засим мы обошли пустые палаты, и я убедился, что в них свободно можно
разместить сорок человек.
- У Леопольда Леопольдовича иногда и пятьдесят лежало, - утешал меня
Демьян Лукич, а Анна Николаевна, женщина в короне поседевших волос, к
чему-то сказала:
- Вы, доктор, так моложавы, так моложалы...